У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…
Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.
Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову…
…Холодная струйка ручья прожурчала: «безвременье…» Над водой показалась беспечная головка речной жительницы…
…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко… Уплывала вдоль по течению…
И сутулый гигант горько покачал старинной головой. И долго сидел в задумчивости…
Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятный…
Было тихо…
…Холодная струйка… прожурчала: «безвременье…»
Вечно юная, она сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.
Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.
С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с мечтательным криком прижалась к ее сверкающей груди.
И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас для Вечности!»
Так сказав, она тихо протянула руку к самому старому рыцарю, закованному в броню, и слезы, как жемчуг, катились по старым щекам его.
Опираясь на эту руку, она сошла с трона и, сходя, послала воздушный поцелуй опечаленным рыцарям.
Она вышла на террасу. Смотрела на белую птицу, указывающую ей путь. Медленно скользила вперед, поддерживаемая ветерком.
Она смеялась и шептала: «Я знаю».
Опечаленные рыцари стояли в зале, опершись на мечи, склонив пернатые головы… И говорили: «Неужели должны повториться дни былых ужасов!..»
Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом глядели на сияющий трон, улыбаясь сквозь слезы заревыми лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!»
«Вечно она будет с нами!..»
Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тропах – северные короли в пурпуровых мантиях и золотых коронах.
Неподвижно сидели на тронах – седые, длиннобородые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.
Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…
Перед каждым горел светильник.
И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…
И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с пьяным вином. Подносили пьяное вино северным королям.
И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»
Выпивал кровавое вино.
И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех белей.
Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна между сосен. Разливался бледный рассвет.
Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…
Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.
«О, рассвет!
«Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!
«О, рассвет!.. Тает мгла!..
«Вот была и нет ее… Но знают все о ней.
«Над ней нежно-звездный свет святых!»
И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутре-…
– вых»…
Так шумел хор северных королей.
И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.
Это были почившие короли, угасавшие с ночью.
Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…
Бледным утром на горизонте разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами.
Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.
Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.
Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.
Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.
В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.
Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.
Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру.
Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…
Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.
И среди этих пространств подымались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.
Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные планетные крики.
То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.
На островках и близ островков отдыхали в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.
А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подъяв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.
Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.
Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной влаге.
И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.
Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.
Ронял розу в озерную глубину, утешая затонувшего брата.
Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…
И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.